стучат. Мы уж теперь не выглядывали. Думали, может уйдёт, коль не выглянем. Где там! Снова, как и вчера, в дверь застучала. После кругом избы принялась ходить да в стены стучать. Так стучит, что аж стены гудят. Страх-то какой, братцы!
И снова она так до петухов ходила. Мы с женой уж и на погост сходили, и прощения у неё за всё испросили, может обидели чем, и могилку-то подправили, травой обложили. Думали, может как сорок дней пройдёт, так не станет она больше приходить. Нет, уж сороковой день минул, а бабка снова явилась. Мы уже и забыли, когда спали, с ног валимся. Чуть забудешься ночью и всё на том.
– Что ж вы к батюшке не сходите? – спрашивают мужики.
– Ходили, а как же, – отвечает, – Только ни молитвы, ни вода святая не помогла. Так и ходит бабка по ночам.
Подивились мужики, что сказать не знают, велели ему к ведунье сходить, что в соседнем селе жила. Так мужик и сделал. И вот что ведунья ему сказала, мол, надо у ней спросить для чего пришла, иначе не успокоится она. Что-то её тревожит. Страшно было мужику с женой, но куда деваться. И вот, ночью, только лишь старуха снова в окно застучала, дочь её поднялась, в окно выглянула, да и спрашивает:
– Что тебе, маменька, надобно?
Глянула на неё старуха и говорит:
– Такие вы растакие, бестолковые разини! Не могу я с этого света уйти, ноги-то у меня связаны! Не сняли вы верёвки-то с них, когда хоронили!
И пропала тут же.
С утра пошли за батюшкой. Тот противился поначалу, говорил, мол, суеверия это. Да только мужик с женой сказали, мол, от этих суеверий мы сами скоро вслед за ней пойдём, спим по часу за ночь. Согласился батюшка. Пришли на погост, открыли могилу, а там и вправду у бабки ноги-то связаны, забыли развязать в суматохе! Срезали те верёвки, тут же в могилу их и прикопали. Да всё обратно закрыли, как было.
И что вы думаете? С той поры перестала старуха по ночам приходить, ушла видать, куда её душеньке положено было.
– А теперь давайте спать ложиться, – закончила свой рассказ баба Уля, – Утро вечера мудренее.
Домовик бабы Ули
– Совсем ты у нас заневестилась уж, Катюшка, – сказала неожиданно баба Уля, сидевшая напротив внучки, приехавшей на всё лето в деревню, за столом, подперев кулачком щёку.
Катюшка, не ожидавшая такого поворота, вспыхнула и опустила глаза:
– Да ты что, бабуль, такой разговор завела…
– А чевось? – подхватилась баба Уля, – Я дело говорю. Вон ты какая у нас стала – ладная да гожая, прошлым летом ещё, что щепа бегала по огороду за жуками, а нынче уж и походка другая стала и округлости.
– Да ну, бабуль, – ещё сильнее покраснела Катюшка, – Я пойду лучше крыльцо помою, после дождя натоптали мы там. Да калоши ваши с дедом вымою.
– Иди-иди, – закивала баба Уля.
– А Димка-то тоже по ей неровно дышит, я-то вижу, правда, дед? – обратилась она к деду, едва только Катюшка вышла за порог.
– А то, – отозвался из угла дед Семён, беливший печь, – Я уж это наперёд тебя заприметил, когда он ко мне о прошлом лете зачастил. «Дед Семён, дай молоток, дед Семён, нет ли шурупов?».
– А помнишь, дед, как мы с тобой молодые были? Давно ли дело было, а вот уж и жизь прошла.
– Ничаво она не прошла. Внуки выросли, дак после правнуки пойдут. А кто с имя водиться станет? Конечно, нам с тобой привезут на лето, да и зимою на праздники. Так что, Ульяна, не хандри, чего-то ты разнюнилась, ступай вон лучше чайник поставь, чайку хочется.
***
За окном опустились сумерки. Баба Уля вышли с дедом посидеть на лавке у двора, Катюшка примостилась тут же, на своём любимом месте – отполированном временем пне. Повеяло прохладой с реки, и в лесу, что начинался за огородами, заухал коротко и глухо филин. Что-то зашуршало вдруг за спиной, в палисаде, там, где росли высокие бархатные мальвы и золотые шары, метнулось понизу, растревожив цветы, те закачались в ответ, закивали головками, а в дальнем углу палисада, под пышным калиновым кустом кто-то вдруг чихнул. Катюшка аж подскочила со своего пня и встревожено уставилась на своих стариков.
– Чаво испугалась? – засмеялась баба Уля, – Нечего бояться тут, домовой это.
– Кто? – протянула непонимающе Катюшка.
– Дак домовой, суседко наш. Будь здоров, батюшко! – сказала баба Уля в палисадник.
– А чего это он тут делает, на улице-то? – спросила недоверчиво Катюшка.
– Резиденция тут у его летняя, – всё ещё посмеиваясь, ответила бабушка, – Зимой-то он в запечье живёт, а летом на дачу выезжает – в золотых шарах поселяется. Больно уж уважает он эти цветы.
Катя посмотрела на бабушку с подозрением – шутит она что ли?
– Бабуль, я уже взрослая, а ты всё сказки мне рассказываешь.
– Вот дак да, – всплеснула руками баба Уля, – Это что ж значит, все мои былички ты за брехню принимала? Я-то думала, ты давно уж усвоила, что в мире всяко бывает и что не одни мы тут, а есть ещё и невидимые хозяева. И у реки, и у леса, и у дома, и у хлева вот…
Катюшка подскочила к бабушке, присела рядышком, обняла за плечи, чмокнула звонко в морщинистую щёку, пахнущую хлебом и молоком, сказала примирительно:
– Ну, прости, бабуль, конечно, я верю тебе, и всё понимаю. Не обижайся. Просто давно ты мне уже ничего не рассказывала, вот я и думаю, просто раньше я маленькая была, вот ты мне сказки и говорила, а теперь вроде как ни к чему…
– Здрасьте-пожалуйста, ни к чему, мы вон с дедом уж вовсе старики, а и то сказки любим. Как без сказок жить? Да и то, сказка-то она лишь наполовину выдумка. А другая половина мудрость жизни. Так то.
– Бабуль, – подластившись к старушке, завела речь Катюшка, – А расскажи про домового? Почему он золотые шары любит и чего ему летом в доме не живётся?
– Ладно, уж, слушай, лиса, – улыбнулась баба Уля.
Дед Семён крякнул, свернул козью ножку, задымил:
– И я послушаю, давно уж сказок не было.
***
– Домовой у нас хороший, добрый, – повела речь баба Уля, – Вот у Лидухи, скажем, у той страх, а не домовой. Пакостит постоянно. И всю жизь она с им мается. Она его и так, и эдак задабривала, а ему всё не так. Он им от прошлых хозяев достался, от Окуньковых, что прежде в том дому жили. Дак они уж такие склочные были, всё бранились, что ни день, не было промеж ими сладу. Вот и домовой, на их глядя, обозлился. Как дед Окуньков помер, купили тот дом Лидуха с мужем, заехали. А домовой и начал с первых дней им карактер показывать – то бельё на верёвках во дворе запутает, то вьюшку закроет, и дым из печи в избу повалит, то ведро с водой разольёт, то на коте примется по избе скакать. А раз и вовсе Лидуху испугал. Она дома одна была, задумала испечь пирогов, тесто поставила на печь, чтоб опара поднялась. Слышит, шум какой-то на печи, булькнуло чего-то, хлюпнуло. Она глядь – а там из посудины на неё привиденье лезет!
– Какое привидение? – не поняла Катюшка.
– Дак это она после поняла, что не привидение, а домовой это был. Видать пошалить решил, да в опару-то и плюхнулся, весь в тесте изгваздался, и видимым стал. Не сказывала что ли я тебе, что домового так увидеть можно?
– Не-е-ет, – протянула Катюшка.
– Вот, – ответила баба Уля, – Ежели на него муку дунуть или высыпать, то он тут и проявится, каков есть. И с тестом так же вышло. Извозился он в опаре, и видимый стал. Лидуха говорила, он как старичок, только махонький очень, с кошку, борода небольшая, но окладистая, волосатый, лохматый. Она криком кричать да из избы вон бежать, а вслед ей хохот да шум – домовой посудину с печи на пол скинул. Вот каков озорник.
А однажды гости
